Утро
Да, сегодня я видел сон о собаке.
Она лизала камень, а потом побежала к реке и стала смотреть в воду.
Она там видела что-нибудь?
Зачем она смотрит в воду?
Я закурил папиросу. Осталось ещё только две.
Я выкурю их, и больше у меня нет.
И денег нет.
Где я буду сегодня обедать?
Утром я могу выпить чай: у меня есть ещё сахар и булка. Но папирос уже
не будет. И обедать негде.
Надо скорее вставать. Уже половина третьего.
Я закурил вторую папиросу и стал думать, как бы мне сегодня пообедать.
Фома в семь часов обедает в Доме Печати. Если придти в Дом Печати ровно
в семь часов, встретить там Фому и сказать ему: «Слушай, Фома Антоныч, я
хотел бы, чтобы ты накормил меня сегодня обедом. Я должен был получить
сегодня деньги, но в сберегательной кассе нет денег». Можно занять десятку у
профессора. Но профессор, пожалуй, скажет: «Помилуйте, я вам должен, а вы
занимаете. Но сейчас у меня нет десяти. Я могу дать вам только три». Или
нет, профессор скажет: «У меня сейчас нет ни копейки». Или нет, профессор
скажет не так, а так: «Вот вам рубль, и больше я вам ничего не дам. Ступайте
и купите себе спичек».
Я докурил папиросу и начал одеваться.
Звонил Володя. Татьяна Александровна сказала про меня, что она не может
понять, что во мне от Бога и что от дурака.
Я надел сапоги. На правом сапоге отлетает подметка.
Сегодня воскресение.
Я иду по Литейному мимо книжных магазинов. Вчера я просил о чуде.
Да-да, вот если бы сейчас произошло чудо.
Начинает идти полуснег-полудождь. Я останавливаюсь у книжного магазина
и смотрю на витрину. Я прочитываю десять названий книг и сейчас же их
забываю.
Я лезу в карман за папиросами, но вспоминаю, что у меня их больше нет.
Я делаю надменное лицо и быстро иду к Невскому, постукивая тросточкой.
Дом на углу Невского красится в отвратительную желтую краску.
Приходится свернуть на дорогу. Меня толкают встречные люди. Они все недавно
приехали из деревень и не умеют ещё ходить по улицам. Очень трудно отличить
их грязные костюмы и лица. Они топчутся во все стороны, рычат и толкаются.
Толкнув нечаянно друг друга, они не говорят «простите», а кричат друг другу
бранные слова.
На Невском страшная толчея на панелях. На дороге же довольно тихо.
Изредка проезжают грузовики и грязные легковые автомобили.
Трамваи ходят переполненные. Люди висят на подножках. В трамвае всегда
стоит ругань. Все говорят друг другу «ты». Когда открывается дверца, то из
вагона на площадку веет теплый и вонючий воздух. Люди вскакивают и
соскакивают в трамвай на ходу. Но этого делать ещё не умеют, и скачут задом
наперед. Часто кто-нибудь срывается и с ревом и руганью летит под трамвайные
колеса. Милиционеры свистят в свисточки, останавливают вагоны и штрафуют
прыгнувших на ходу. Но как только трамвай трогается, бегут новые люди и
скачут на ходу, хватаясь левой рукой за поручни.
Сегодня я проснулся в два часа дня. Я лежал на кровати до трех, не в
силах встать. Я обдумывал свой сон: почему собака посмотрела в реку и что
она там увидела. Я уверял себя, что это очень важно — обдумать сон до
конца. Ноя не мог вспомнить, что я видел дальше во сне, и я начинал думать о
другом.
Вчера вечером я сидел за столом и много курил. Передо мной лежала
бумага, чтобы написать что-то. Но я не знал, что мне надо написать. Я даже
не знал, должны быть это стихи, или рассказ, или рассуждение. Я ничего не
написал и лег спать. Но я долго не спал. Мне хотелось узнать, что я должен
был написать. Я перечислял в уме все виды словесного искусства, но я не
узнал своего вида. Это могло быть одно слово, а может быть, я должен был
написать целую книгу. Я просил Бога о чуде, чтобы я понял, что мне нужно
написать. Но мне начинало хотеться курить. У меня оставалось всего четыре
папиросы. Хорошо бы хоть две, нет, три оставить на утро.
Я сел на кровать и закурил.
Я просил Бога о каком-то чуде.
Да-да, надо чудо. Все равно какое чудо.
Я зажег лампу и посмотрел вокруг. Все было по-прежнему.
Но ничего и не должно было измениться в моей комнате.
Должно измениться что-то во мне.
Я взглянул на часы. Три часа семь минут. Значит, спать я должен по
крайней мере до половины двенадцатого. Скорей спать!
Я потушил лампу и лег.
Нет, я должен лечь на левый бок.
Я лег на левый бок и стал засыпать.
Я смотрю в окно и вижу, как дворник метет улицу.
Я стою радом с дворником и говорю ему, что, прежде, чем написать
что-либо, надо знать слова, которые надо написать.
По моей ноге скачет блоха.
Я лежу лицом на подушке с закрытыми глазами и стараюсь заснуть. Но
слышу, как скачет блоха, и слежу за ней. Если я шевельнусь, я потеряю сон.
Но вот я должен поднять руку и пальцем коснуться лба. Я поднимаю руку и
касаюсь пальцем лба. И сон прошел.
Мне хочется перевернуться на правый бок, но я должен лежать на левом.
Теперь блоха ходит по спине. Сейчас она укусит.
Я говорю: Ох, ох.
Закрытыми глазами я вижу, как блоха скачет по простыне, забирается в
складочку и там сидит смирно, как собачка.
Я вижу всю мою комнату, но не сбоку, не сверху, а всю сразу, зараз. Все
предметы оранжевые.
Я не могу заснуть. Я стараюсь ни о чем не думать. Я вспоминаю, что это
невозможно, и стараюсь не напрягать мысли. Пусть думается о чем угодно. Вот
я думаю об огромной ложке и вспоминаю басню о татарине, который видел во сне
кисель, но забыл взять в сон ложку. А потом увидел ложку, но забыл…
забыл… забыл… Это я забыл, о чем я думал. Уж не сплю ли я? Я открыл для
проверки глаза.
Теперь я проснулся. Как жаль, ведь я уже засыпал и забыл, что это мне
так нужно. Я должен снова стараться заснуть. Сколько усилий пропало зря. Я
зевнул.
Мне стало лень засыпать.
Я вижу перед собой печку. В темноте она выглядит темно-зеленой. Я
закрываю глаза. Но печку видеть продолжаю. Она совершенно темно-зеленая. И
все предметы в комнате темно-зеленые. Глаза у меня закрыты, но я моргаю, не
открывая глаз.
«Человек продолжает моргать с закрытыми глазами,— думаю я.— Только
спящий не моргает».
Я вижу свою комнату и вижу себя, лежащего на кровати. Я покрыт одеялом
почти с головой. Едва только торчит лицо.
В комнате всё серого тона.
Это не цвет, это только схема цвета. Вещи загрунтованы для красок. Но
краски сняты. Но эта скатерть на столе хоть и серая, а видно, что она на
самом деле голубая. И этот карандаш хоть и серый, а на самом деле он желтый.
— Заснул,— слышу я голос.
25 октября 1931 года, воскресение
|
