Власть
Фаол сказал: «Мы грешим и творим добро вслепую. Один стряпчий ехал на
велосипеде и вдруг, доехав до Казанского Собора, исчез. Знает ли он, что
дано было сотворить ему: добро или зло? Или такой случай: один артист купил
себе шубу и якобы сотворил добро той старушке, которая, нуждаясь, продавала
эту шубу, но зато другой старушке, а именно своей матери, которая жила у
артиста и обыкновенно спала в прихожей, где артист вешал свою новую шубу, он
сотворил по всей видимости зло, ибо от новой шубы столь невыносимо пахло
каким-то формалином и нафталином, что старушка, мать того артиста, однажды
не смогла проснуться и умерла. Или ещё так: один графолог надрызгался водкой
и натворил такое, что тут, пожалуй, и сам полковник Дибич не разобрал бы,
что хорошо, а что плохо. Грех от добра отличить очень трудно».
Мышин, задумавшись над словами Фаола, упал со стула.
— Хо-хо,— сказал он, лежа на полу,— че-че.
Фаол продолжал: «Возьмем любовь. Будто хорошо, а будто и плохо. С одной
стороны, сказано: возлюби, а, с другой стороны, сказано: не балуй. Может,
лучше вовсе не возлюбить? А сказано: возлюби. А возлюбишь — набалуешь. Что
делать? Может возлюбить, да не так? Тогда зачем же у всех народов одним и
тем же словом изображается возлюбить и так и не так? Вот один артист любил
свою мать и одну молоденькую полненькую девицу. И любил он их разными
способами. И отдавал девице большую часть своего заработка. Мать частенько
голодала, а девица пила и ела за троих. Мать артиста жила в прихожей на
полу, а девица имела в своем распоряжении две хорошие комнаты. У девицы было
четыре пальто, а у матери одно. И вот артист взял у своей матери это одно
пальто и перешил из него девице юбку. Наконец, с девицей артист баловался, а
со своей матерью — не баловался и любил ее чистой любовью. Но смерти матери
артист побаивался, а смерти девицы — артист не побаивался. И когда умерла
мать, артист плакал, а когда девица вывалилась из окна и тоже умерла, артист
не плакал и завел себе другую девицу. Выходит, что мать ценится, как уники,
вроде редкой марки, которую нельзя заменить другой».
— Шо-шо,— сказал Мышин, лежа на полу.— Хо-хо.
Фаол продолжал:
«И это называется чистая любовь! Добро ли такая любовь? А если нет, то
как же возлюбить? Одна мать любила своего ребенка. Этому ребенку было два с
половиной года. Мать носила его в сад и сажала на песочек. Туда же приносили
детей и другие матери. Иногда на песочке накапливалось до сорока маленьких
детей. И вот однажды в этот сад ворвалась бешеная собака, кинулась прямо к
детям и начала их кусать. Матери с воплями кинулись к своим детям, в том
числе и наша мать. Она, жертвуя собой, подскочила к собаке и вырвала у нее
из пасти, как ей казалось, своего ребенка. Но, вырвав ребенка, она увидела,
что это не ее ребенок, и мать кинула его обратно собаке, чтобы схватить и
спасти от смерти лежащего тут же рядом своего ребенка. Кто ответит мне:
согрешила ли она или сотворила добро?»
— Сю-сю,— сказал Мышин, ворочаясь на полу.
Фаол продолжал: «Грешит ли камень? Грешит ли дерево? Грешит ли зверь?
Или грешит только один человек?»
— Млям-млям,— сказал Мышин, прислушиваясь к словам Фаола,— шуп-шуп.
Фаол продолжал: «Если грешит только один человек, то значит, все грехи
мира находятся в самом человеке. Грех не входит в человека, а только
выходитиз него. Подобно пище: человек съедает хорошее, а выбрасывает из себя
нехорошее. В мире нет ничего нехорошего, только то, что прошло сквозь
человека, может стать нехорошим».
— Умняф,— сказал Мышин, стараясь приподняться с пола.
Фаол продолжал: «Вот я говорил о любви, я говорил о тех состояниях
наших, которые называются одним словом `любовь'. Ошибка ли это языка, или
все эти состояния едины? Любовь матери к ребенку, любовь сына к матери и
любовь мужчины к женщине — быть может, это все одна любовь?»
— Определенно,— сказал Мышин, кивая головой.
Фаол сказал: «Да, я думаю, что сущность любви не меняется от того, кто
кого любит. Каждому человеку отпущена известная величина любви. И каждый
человек ищет, куда бы ее приложить, не скидывая своих фюзеляжек. Рас крытие
тайн перестановок и мелких свойств нашей души, подобной мешку опилок…»
— Хвать! — крикнул Мышин, вскакивая с пола.— Сгинь!
И Фаол рассыпался, как плохой сахар.
<1940>
|
