Воспоминания одного мудрого старика
Я был очень мудрым стариком.
Теперь я уже не то, считайте даже, что меня нет. Но было время, когда
любой из вас пришел бы ко мне, и какая бы тяжесть ни томила его душу, какие
бы грехи ни терзали его мысли, я бы обнял его и сказал: «Сын мой, утешься,
ибо никакая тяжесть души твоей не томит и никаких грехов не вижу я в теле
твоем», и он убежал бы от меня счастливый и радостный.
Я был велик и силен. Люди, встречая меня на улице, шарахались в
сторону, и я проходил сквозь толпу, как утюг.
Мне часто целовали ноги, но я не протестовал, я знал, что достоин
этого. Зачем лишать людей радости почтить меня? Я даже сам, будучи
чрезвычайно гибким в теле, попробовал поцеловать себе свою собственную ногу.
Я сел на скамейку, взял в руки свою правую ногу и подтянул ее к лицу. Мне
удалось поцеловать большой палец на ноге. Я был счастлив. Я понял счастье
других людей.
Все преклонялись передо мной! И не люди, даже звери, даже разные
букашки ползали передо мной и виляли своими хвостами. А кошки! Те просто
души во мне не чаяли и, каким-то образом сцепившись лапами друг с другом,
бежали передо мной, когда я шел по лестнице.
В то время я был действительно очень мудр и все понимал. Не было такой
вещи, перед которой я встал бы в тупик. Одна минута напряжения моего
чудовищного ума — и самый сложный вопрос разрешался наипростейшим образом.
Меня даже водили в Институт мозга и показывали ученым профессорам. Те
электричеством измерили мой ум и просто опупели.«Мы никогда ничего подобного
не видали»,— сказали они.
Я был женат, но редко видел свою жену. Она боялась меня: колосальность
моего ума подавляла ее. Она не жила, а трепетала, и если я смотрел на нее,
она начинала икать. Мы долго жили с ней вместе, но потом она, кажется,
куда-то исчезла: точно не помню.
Память — это вообще явление странное. Как трудно бывает что-нибудь
запомнить и как легко забыть! А то и так бывает: запомнишь одно, а вспомнишь
совсем другое. Или: запомнишь что-нибудь с трудом, но очень крепко, и потом
ничего вспомнить не сможешь. Так тоже бывает. Я бы всем советовал поработать
над своей памятью.
Я был всегда справедлив и зря никого не бил, потому что, когда
кого-нибудь бьешь, то всегда жалеешь, и тут можно переборщить. Детей,
например, никогда не надо бить ножом или вообще чем-нибудь железным. А
женщин, наоборот: никогда не следует бить ногой. Животные, те, говорят,
выносливее. Но я производил в этом направлении опыты и знаю, что это не
всегда так.
Благодаря своей гибкости я мог делать то, чего никто не мог сделать.
Так, например, мне удалось однажды достать рукой из очень извилистой фановой
трубы заскочившую туда серьгу моего брата. Я мог, например, спрятаться в
сравнительно небольшую корзинку и закрыть за собой крышку.
Да, конечно, я был феноменален!
Мой брат был полная моя противоположность: во-первых, он был выше
ростом, а во-вторых,— глупее.
Мы с ним никогда не дружили. Хотя, впрочем, дружили, и даже очень. Я
тут что-то напутал: мы именно с ним не дружили и всегда были в ссоре. А
поссорились мы с ним так. Я стоял: там выдавали сахар, и я стоял в очереди и
старался не слушать, что говорят кругом. У меня немножечко болел зуб, и
настроение было неважное. На улице было очень холодно, потому что все стояли
в ватных шубах и все-таки мерзли. Я тоже стоял в ватной шубе, но сам не
очень мерз, а мерзли мои руки, потому что то и дело приходилось вынимать их
из кармана и поправлять чемодан, который я держал, зажав ногами, чтобы он не
пропал. Вдруг меня ударил кто-то по спине. Я пришел в неописуемое
негодование и с быстротой молнии стал обдумывать, как наказать обидчика. В
это время меня ударили по спине вторично. Я весь насторожился, но решил
голову назад не поворачивать и сделать вид, будто я ничего не заметил. Я
только на всякий случай взял чемодан в руку. Прошло минут семь, и меня в
третий раз ударили по спине. Тут я повернулся и увидел перед собой высокого
пожилого человека в довольно поношенной, но все же хорошей ватной шубе.
— Что вам от меня нужно? — спросил я его строгим и даже слегка
металлическим голосом.
— А ты чего не оборачиваешься, когда тебя окликают? — сказал он.
Я задумался над смыслом его слов, когда он опять открыл рот и сказал:
— Да ты что? Не узнаешь, что ли, меня? Ведь я твой брат.
Я опять задумался над его словами, а он снова открыл рот и сказал:
— Послушай-ка, брат. У меня не хватает на сахар четырех рублей, а из
очереди уходить обидно. Одолжи-ка мне пятерку, и мы с тобой потом
рассчитаемся.
Я стал раздумывать о том, почему брату не хватает четырех рублей, но он
схватил меня за рукав и сказал:
— Ну так как же: одолжишь ты своему брату немного денег? — И с этими
словами он сам растегнул мне мою ватную шубу, залез ко мне во внутренний
карман и достал мой кошелек.
— Вот,— сказал он,— я, брат, возьму у тебя взаймы некоторую сумму, а
кошелек, вот смотри, я кладу тебе обратно в пальто.— И он сунул кошелек в
наружный карман моей шубы.
Я был, конечно, удивлен, так неожиданно встретив своего брата.
Некоторое время я помолчал, а потом спросил его:
— А где же ты был до сих пор?
— Там,— отвечал мне брат и показал куда-то рукой.
Я задумался: где это «там», но брат подтолкнул меня в бок и сказал:
— Смотри: в магазин начали пускать.
До дверей магазина мы шли вместе, но в магазине я оказался один, без
брата. Я на минуту выскочил из очереди и выглянул через дверь на улицу. Но
брата нигде не было.
Когда я хотел опять занять в очереди свое место, меня туда не пустили и
даже постепенно вытолкали на улицу. Я сдерживая гнев на плохие порядки,
отправился домой. Дома я обнаружил, что мой брат изъял из моего кошелька все
деньги. Тут я страшно рассердился на брата, и с тех пор мы с ним никогда
больше не мирились.
Я жил один и пускал к себе только тех, кто приходил ко мне за советом.
Но таких было много, и выходило так, что я ни днем, ни ночью не знал покоя.
Иногда я уставал до такой степени, что ложился на пол и отдыхал. Я лежал на
полу до тех пор, пока мне не делалось холодно, тогда я вскакивал и начинал
бегать по комнате, чтобы согреться. Потом я опять садился на скамейку и
давал советы всем нуждающимся.
Они входили ко мне друг за другом, иногда даже не открывая дверей. Мне
было весело смотреть на их мучительные лица. Я говорил с ними, а сам едва
сдерживал смех.
Один раз я не выдержал и рассмеялся. Они с ужасом кинулись бежать, кто
в дверь, кто в окно, а кто и прямо сквозь стену.
Оставшись один, я встал во весь свой могучий рост, открыл рот и сказал:
— Принтимпрам.
Но тут во мне что-то хрустнуло, и с тех пор, можете считать, что меня
больше нет.
<1936?>
|
